Г.В.Домогацкий КЛЯТВА ГИППОКРАТА

Когда я принимался за эту заметку, задача моя не казалась мне сложной. Ведь за тридцать с лишним лет, что я знаком с Георгием Тимофеевичем Зацепиным, в памяти отложилось немало эпизодов, выявляющих наиболее яркие, на мой взгляд, черты его научной индивидуальности: смелость, ясность мышления и замечательную физическую интуицию. Оставалось лишь выбрать хороший пример, и я выбрал тот, который сам шёл в руки: появление первого предложения о регистрации всплеска нейтринного излучения от гравитационных коллапсов звёзд и процесс материализации этой идеи вплоть до регистрации нейтрино от вовремя вспыхнувшей сверхновой SN 1987а и запуска грандиозного подземного черенковского детектора SUPERKAMIOKANDE в апреле 1996г.

Но, поведав о своем замысле домашним, в скучных выражениях их гуманитарных лиц я увидел вопрос: «Ну и что? Примером больше, примером меньше... Физики предпочтут прочитать об этом в научных статьях, а нефизики вовсе не станут читать про гравитационный коллапс. И тогда кому будет интересна твоя заметка?» Во многом они правы. Работы Зацепина говорят сами за себя, и в дополнительных доказательствах талант его не нуждается. Так что мне пришлось признать: место подобных сюжетов – в научной биографии, а не в юбилейном приветствии.

И я решил рассказать здесь совсем другую историю.

... В формировании детского и отроческого сознания какие-то факты и события играют подчас определяющую роль, оказываются своего рода реперными точками, задающими шкалу ценностей на всю жизнь. Для меня одной из таких точек стал рассказанный мне отцом эпизод из биографии Сергея Михайловича Руднева, известнейшего московского хирурга, который (но это я обнаружил уже будучи взрослым) приходился Георгию Тимофеевичу Зацепину дедом по материанской линии.

Сергей Михайлович пользовался в Москве репутацией исключительно смелого врача, берущегося даже за самые тяжёлые, почти безнадёжные операции. Мои родные говорили о нём часто, и вот почему. В начале 1910-х годов в Серебряном переулке, соединявшем Арбат с Большой Молчановкой, доктор Руднев построил клинику (после революции - Центральный госпиталь РККА им.Мандрыки) и непосредственно примыкающий к ней доходный дом, где в 1913 поселилась семья моего деда, скульптора Владимира Николаевича Домогацкого. Поскольку здания сообщались через внутренний двор, и часть квартир доходного дома занимали врачи, работавшие у Руднева, жильцы воспринимали клинику как «своё» лечебное учреждение и быстро оказывались в курсе всего, что там происходило.

Описываемый мною случай относится, по-видимому, к 1918 году, хотя точной даты мне не называли. В одной из палат госпиталя лежал генерал А.А.Брусилов, во время Первой мировой войны командовавший войсками Юго-Западного фронта и руководивший грандиозным летним наступлением 1916г. ("брусиловский прорыв"). Было ему около 65 лет, он отошёл от дел еще в июле 1917г. и, считая себя профессионалом, а не политиком, в дальнейших событиях не участвовал. Поэтому бессмысленно искать логику в появлении в рудневской клинике трёх вооружённых людей, от имени власти потребовавших выдачи больного Брусилова. Тогда это означало практически немедленный расстрел. По легенде, Руднев среагировал молниеносно. Став в дверях палаты со словами: «Только через мой труп. Пока не вылечу, вы его не получите», он поверг в замешательство визитеров, явно не ожидавших ничего подобного. Потоптавшись в коридоре, они удалились, так как на такой случай они, скорее всего, просто не имели чётких инструкций. Брусилов же выписался из больницы в положенный срок и, забытый органами, дотянул до тех дней, когда военные его уровня стали привлекаться к работе в центральном аппарате и высших учебных заведениях Красной Армии. Он обитал в районе Собачьей площадки, ходил на службу и, понимая всю зыбкость своего существования, удивлял маленького Юру Зацепина загадочной фразой: «Жизнь моя держится на ниточке»...

За достоверность отдельных деталей рассказанной выше истории я не поручусь: моему отцу было лет 9, когда она произошла, мне – примерно столько же, когда я её услышал. Конечно, чекистов (или просто «революционных матросов»?) могло быть не трое, а двое или, допустим, пятеро; конечно, они могли говорить с Сергеем Михайловичем не в коридоре, а в кабинете или на лестнице ... Но это ничего не меняет по сути, а суть я усвоил твёрдо: люди рудневской формации относились к клятве Гиппократа не как к рутинному зачёту по дидактике. В моем сознании навсегда запечатлелась фигура, заслонившая дверной проём, – ярко вспыхнувший образ непреклонного русского врача, готового на самопожертвование ради выполнения своего профессионального и нравственного долга.

И так уж сложилось, что я всю жизнь воспринимаю Георгия Тимофеевича через призму этого образа. Вышедший из русской врачебной среды, воспринявший традиции старомосковской интеллигенции, со всеми её сильными и слабыми сторонами, он в обычной жизни может пасовать перед простейшими практическими вопросами, проявлять непоследовательность и нерешительность. Но в ситуации, подобной той, в которой оказался доктор Руднев, он органически не способен думать и колебаться: выбор задан для него изначально. Задан чем-то столь же неотменимым, как клятва Гиппократа.